Мениппея: суть и описание
Самая простая по структуре мениппея — а есть намного более сложные, двойные и тройные конструкции, мениппеи-в-мениппее, — собирается вокруг рассказа ненадёжного рассказчика, который пытается скрыть свою роль рассказчика или даже уверить нас в том, что его, рассказчика, не существует. Вторым слоем идёт истинная фабула, созданная автором, которая просвечивает из-за ложной фабулы, и является гораздо более обширной по хронологии и событиям. Третий слой мениппеи — её исторический контекст. Так как автору надо запаковать в текст очень большой объём информации, он, если так можно выразится, заставляет текст подгружать текстуры и шрифты из внешнего мира. Текст гения — это не более чем часть его реальности, но часть, которая проливает свет на эту реальность и зависит от неё. Гениальный текст всегда конкретен, автор вписывает его в сценарий реальных событий и использует их как часть своего художественного метода. Истинный смысл трагедии «Гамлет» у Баркова заключается в том, что Шекспир — это Кристофер Марло, а Марло — это тайный сын королевы Елизаветы.
Да, это звучит как шиза, и, в значительной степени, шизой и является. Предоставим слово самому автору.
В начале «Прогулок с Евгением Онегиным» он пишет:
«Исследование структуры мениппеи показало, что это — очень распространенный вид «завершенных высказываний», они имеют формы самых различных жанров, в том числе и бытовых. Если сказать, что поговорка «Прицепился, как банный лист» является типичной мениппеей, то кто-то, возможно, ощутит разочарование ввиду банальности самого высказывания. Чтобы не сложилось такого превратного мнения, забегая вперед скажу, что если в эпическом романе «Война и мир» есть только одна фабула и только один сюжет, то в приведенной мениппее, состоящей всего из четырех слов, содержится три фабулы, несколько автономных сюжетов, несколько уровней композиции, а также результирующий «сверхобраз» высказывания, который, за отсутствием прецедентов, будем именовать «метасюжет»».
Читатель уже заинтригован, но он всё ещё не знает, почему фраза «прицепился, как банный лист» — это мениппея, и в чём заключается её «метасюжет». Автор намеренно держит его неведении: читатель должен восхищаться гениальностью автора, видящего объём там, где профан видит лишь плоскость, и смиренно ждать, когда придёт время разъяснить ему смысл трюка. Если оно вообще когда-нибудь придёт, потому что если человеку нужно объяснять, почему «банный лист» — мениппея, значит, он всё ещё не понял, что такое мениппея, и значит, он должен сначала придти к пониманию.
Но двадцать семь глав спустя мы всё-таки узнаём ответ на эту загадку. И звучит он так:
«Ведь мениппея — не просто изобретение какого-то автора, возникшая как бы сама по себе, на ровном месте. Как и все три рода литературы, она полностью вписывается в алгоритмы работы нашего мозга, о чем свидетельствует чрезвычайная распространенность бытовых мениппей, их естественность; «подгонка» литературных мениппей под определенные жанровые каноны осуществлялась на протяжении столетий в зависимости не от воли писателей, а от их интуитивного стремления найти приемлемую форму, которая воспринималась бы нашим сознанием как объективная реальность.
Если рассмотреть примеры простейших мениппей, то окажется, что их внутренняя структура может быть даже намного сложнее, чем у «Евгения Онегина» или «Повестей Белкина». Однако эта сложность, носящая структурный характер, вряд ли сказывается на характере нашего восприятия: похоже, она не требует привлечения аппарата рациональной логики.
Возвратимся к «банному листу». На самом деле структура этого высказывания не совсем идентична структуре «Онегина», она принципиально сложнее. Хочется надеяться, что читатель уже убедился в том, что авторская интенция, проявляющаяся в метасюжете пушкинских мениппей, носит совершенно однозначный характер: наше восприятие его художественного замысла может варьироваться только в пределах наших собственных внутренних контекстов, но всегда в рамках авторской акцентуализации, и в этом отношении двух взаимоисключающих прочтений в принципе быть не может, поскольку Пушкин четко расставлял этические акценты.
Но вот кто-то сетует нам, что некий «третий» прицепился к нему, как банный лист. Наличие трех фабул — эпической, лирической и внешней, «авторской», выявить в данном случае не трудно, на первый взгляд это — достаточно тривиальная задача. Труднее другое — выявить тот первичный сюжет, который следует считать «истинным», соответствующим правде, а это всегда зависит от внешних контекстов; то есть «банный лист» — мениппея третьего, «открытого» типа — такая же, как и «Кокушкин мост» с пресловутой [ж…]. Но если в «Кокушкином мосте» установление личности «третьего» вносит полную ясность в характер авторской акцентуализации, то в «банном листе» вопрос остается открытым вплоть до того момента, пока мы не выясним, зачем этот «третий» «прицепился» к автору высказывания. Если он клянчит трояк на выпивку, то мы сочувствуем автору; если же он требует у автора возвратить деньги, которые тот три месяца назад одолжил «до получки», тогда совершенно иное дело, и в метасюжете появляется образ совершенно несимпатичного нам автора, который заставляет рассказчика своего высказывания извращать этические контексты. То есть, по сравнению с «Повестями Белкина» и «Евгением Онегиным», процесс выявления полного метасюжета в таком бытовом высказывании усложняется на одну структурную ступень.
Скажу больше: завершенное высказывание о «банном листе» на самом деле представляет собой два различных высказывания с неидентичной внутренней структурой. Действительно, когда выясняется, что автор высказывания — жертва приставалы-пьянчужки, то мениппеи не образуется вообще, поскольку интенция автора высказывания совпадает с интенцией его рассказчика, а несовпадение этих интенций — единственное условие появления многофабульности и многосюжетности; то есть, в данном случае для выявления истинной интенции автора высказывания в образовании метасюжета нет необходимости, эта интенция видна непосредственно в единственном сюжете высказывания.
Иное дело, когда оказывается, что автор высказывания заставляет своего рассказчика извращать этические контексты этого высказывания. В таком случае то, что автор стремится довести до нашего сознания, оказывается ложным сюжетом; нам приходится проделывать определенную интеллектуальную работу, чтобы выявить истинный сюжет («виноват не «третий», а сам автор»); и вот теперь оба сюжета как знаки вступают во взаимодействие, при котором композиционным элементом является выявленное нами несовпадение интенций автора и рассказчика; в результате образуется метасюжет, в котором и только в котором и проявляется истинная интенция не совсем порядочного автора.