Новый очаг
Эшир прошёл мимо, даже не повернув головы. Маленькая месть за то, что даржа отрицает собственное естество. Уж Эширу-то не знать, как и что отзывается в каждой дарже при виде огня, и о чём мечтает каждая из них в самом деле. О цветных ночах, что сделают её перво-матерью.
Но теперь они прячутся за воротничками и колом стоящими юбками до земли, скрывают своё вожделение, хотя нет ничего естественнее и правильнее. Так было, и так будет снова однажды.
Хотя он вряд ли уже это увидит… Эшир ускорил шаг: справа, по ту сторону мостовой, потянулась ограда университета. Двор был полон молодых хватов, кое-где попадались и речи; оне бродили по аллейкам, шумливо обсуждали что-то, читали. Тыкали пальцами в скульптуры огней, расставленные по бокам главной аллеи, смеялись. Эшир отвернулся.
Он никогда не заходил в университет с этого входа. Казалось, там и днём, и ночью всегда кто-то был, и пришлось бы пройти мимо десятков пар любопытных глаз, что взирают так, как будто ты живой, дышащий экспонат — и одновременно какая-то диковинка, вымирающее явление. Проблема, требующая решения.
Нет, он входил в университет через двери, которые открывались для профессуры. Уж это-то право он себе выторговал.
За возможность жить в собственном же доме, в столице, Эшир продал себя и университету тоже. Участвовал в той странной, временами откровенно нелепой работе, что велась в стенах обители знаний. Насколько сам он был сведущ, в экспериментах было больше от посрамлённой давно магии, чем от науки. Но Эшир, разумеется, молчал и терпел. В конце концов, с ним обращались уважительно, и если он отказывался от чего-то, принимали тот отказ с пониманием.
А у него в мыслях никак не укладывалась, как университетские хваты додумались до такого: перфективное совершенство, приближение к четыреединым творцам, вобожествлённому четырёхголовому андрогину — смешение старой религии и новых знаний. Иными словами: выведем новую методу размножения, без ночных танцев, без стыдобы с обнажением, без эрекции и экстаза. И мир купился на это. Купился, как на фальшивую монету, на гербе которой вместо прекрасной птицы — уродливое пресмыкающееся.
Эшир же смотрел на университетских хватов: старых, криворуких, с потухшими глазами и выступами. И спрашивал себя: что строили оне хоть раз? Где их дома и сады, где машины и фабрики? Корабли, пересекающие океаны под капитанством бесстрашных огней и юрких речей? Выстроили оне лишь нелепую теорию, отрицающую саму суть вёртов, само естество.
Но от университетских хватов она упала в руки неумным школьным речам, а уж те пролили её ливнем на головы детей.
Пока в который раз он предавался своей горечи, что-то случилось. Ещё неопознанное, оно уже резануло его чутьё, и сами собой напряглись мышцы, сомкнулись шипы на затылке, сузились зрачки, выискивали цель.
Звуки — визг, плач. Удары. Что-то белое трепыхалось справа, у решётки. Ползло клочьями. Колыханье занавесок. Каша тумана.
Осочные твари: на грязно-белых боках извиваются жёлтые полосы, белёсые, толстые когти способны вспороть даже плотную кожу огня, челюстные пластины полны гнили, что проникнет в рану, войдёт в кровь, затаится внутри тебя, дожидаясь момента…
Мысль о том, что он слишком много думал сегодня про туман и живущих в нём чудовищах… чудовищно запоздала. Его тело уже делало то, для чего родилось и крепло, наливалось силой: метнулось вперёд и вверх в мощном прыжке. Плечевые шипы вонзились во врага, и из того брызнула холодная, пахнущая льдом жидкость, разлеталась во все стороны. Эшир ещё ударил головой «тварь», подцепил сильными пальцами её «голову» и оторвал.
И только потом отступил.
Пузырящееся в крови ощущение победы — быть огнем не стыдно! — отступило тоже.
И тогда он увидел несчастный локомобиль, истекающий остатками воды, разорванную на части щётку, следы своего «подвига». И студентов, глазеющих из-за решётки университета. Других вёртов, замерших кто где, смотрящих на него с ужасом, осуждением и даже жалостью.
Он безумец. Университетские хваты были правы — вот что он читал в их глазах: он несдержан, подвержен страстям, его природа, природа огней, всегда останется варварской. Таким, как он, не место среди цивилизованных граждан республики.
На миг он даже и сам в это поверил: он ведь в самом деле разодрал поливальную машину. Потому что в задумчивости принял её за атакующую осочную тварь, и что же это, коли не безумие? Были крики — да, похоже что-то сломалось в локомобиле, и тот облил мелкую пожилую речу, что теперь смотрелу на Эшира с негодованием, дрожалу в своём мокром костюмчике, но продолжалу кричать. Теперь уже что-то бессвязное про дикарей, что ходят по улицам столицы.
Он тряхнул головой, с досадой бросил взгляд на остатки локомобиля. И не нашёл ничего лучше, как развернуться и уйти, глядя только перед собой. Вёрты расступились перед ним, но большинство хотя бы не отшатнулось.
Эшир понял, что жалости в их глазах стало больше, чем ужаса и гнева.
Но лучше бы они злились, как ту реча.
Он свернул в тупичок, остановился. Зарычал тихо — и постепенно рык перешёл в жалкий вой.
Последствия будут, подумал Эшир, и я их приму. Что мне сделают? Заставят оплатить новый локомобиль? Что ж, это справедливо.
Но могут придумать и другое наказание… что-то…
— Я знаю, кто вы, — сказал тихий робкий голос. Он подскочил и обернулся резко, сжимая кулаки.
Маленькуя, совсем молоденькуя реча стоялу перед ним, шипы на еу голове ещё даже не срослись, розовые глаза только-только стали темнеть, и ону былу больше хрупким подростком, чем взрослуй.
— Я огнь, — прошипел Эшир, не понимая, что это ещё за явление.
— Я вас узналу, — ещё тише ответилу ону. — Мы проходили вашу историю.
— Мою историю?
Он теперь и вовсе растерялся. Что еу нужно? Пришлу посмеяться над его срывом?
— Я учусь… первый год всего, — робко произнеслу реча. — Я вас увиделу… там, когда вы…
Ону качнулу головой, не желая напоминать о случившемся. Но продолжилу чуть решительнее:
— И узналу. Вы капитан Эшир Ёогнют. Вы были на островах. И ещё на северном рубеже. Ваша статуя стоит во дворе университета…
— Верно одна из тех, над которыми вы смеётесь, — перебил еу Эшир. И шагнул к выходу из переулка. Реча тут же прижалусь к стене, но не испуганно, как он надеялся, а всего лишь затем, чтобы дать ему путь.
Он чувствовал еу взгляд затылком, пока не свернул за угол.
Неправильнуя, страннуя. Какуя-то совсем другуя реча.
—
Телеграмму принесли на следующий день: даже не вручили ему в руки; кто-то, должно быть, очереднуя испуганнуя или гневнуя реча, подсунул её стыдливо под дверь. Эшир увидел белый прямоугольник на коврике уже после завтрака. В это время он всегда выходил на короткую прогулку, привычка потянула его к входной двери, но вряд ли он в самом деле думал покинуть дом сегодня. Выйти туда, где все соседи и не только уже знают, что случилось.
Оно забудется. Через день или дюжину, но забудется.
Эшир поднял телеграмму, повертел в пальцах, не разворачивая, и прошёл в гостиную. Кинул телеграмму на стол. Разжёг камин. Ветер сегодня переменился, утром пролился слабый дождь, похолодало, но Эшир знал, что зажигает пламя, не чтобы согреться. Он сожжёт эту телеграмму, вопрос лишь в том, до прочтения или после.
Какая слабость смотреть на кусок бумаги и не иметь решимости развернуть его. Позволить глазам увидеть напечатанные там буквы, а уму — сложить их в слова, осознать их смысл.
Уже известный и так.
Белый клочок бумаги — как белый язык тумана. Эшир усмехнулся. С ним и вправду не всё так: в нём застоялась жажда действия, которую не на что потратить. Университетские хваты правы в одном: он тот, кто есть, и если запирать это на тридцать три замка, то оно всё равно вырвется наружу, яростное и безумное. Испортит городское имущество, напугает благовоспитанных членов общества.
Он оторвал край телеграммы, как голову осочной твари.
Его вызывали в управу, будто он был мелким мошенником. Неявка грозила понижением статуса, лишением пенсии и права на жизнь в столице. Формулировки, которые он сам раньше читал в газетах — в судебных очерках, историях о тех, кто не принял мораль, в страшных рассказах о бедствующих поселениях отщепенцев.
Он перечитывал короткий текст уже в третий раз, когда дёрнулся дверной звонок.
— Неужели заявились лично? — вслух спросил Эшир, комкая телеграмму. Она упала с печальным шорохом рядом с камином, немного не долетев до пламени. Звонок дёрнулся снова.
В раздражении Эшир распахнул дверь… но за ней оказались вовсе не стражи из управы и даже не любопытные, как бы сочувствующие соседи, а давешнуя страннуя молоденькуя реча и какое-то хват, непривычно высокое и худое. Длинные его руки были затянуты в перчатки, а вот воротничок опасно сполз вниз, приоткрывая любопытным взглядам синее пятно выступа. Может и неряшливость, а может и вызов обществу.