Новый очаг
(автор: arishai)
(2021 год)
Ворчание насекомых и колыхание занавесок — невозможно белых и чистых для этого места.
Он очнулся, возвращаясь к разговору. Лежащий на посеревшей, узкой постели огромный и беспомощный Раховил однако тоже засмотрелся на занавески. И это трепетание ткани должно было напомнить ему о том же: о ползущему по островам туману, под которым исчезают сперва острые камни и пена волн между ними, потом серо-зелёный берег в клочьях морской травы, потом и кусты, и деревья наполовину. Остаётся будто взбитая белая каша, откуда торчат острые ветви и острые же шипы о́гней, идущих почти бесшумно к убежищу осочных тварей.
— Память… — просипел Раховил и неловко повернулся, сплюнул в чашу чёрную слюну. Последняя стадия болезни, которой осочные твари его и наградили. И она спала, долго, а потом её разбудили туманы, настигшие столицу в позапрошлом году. Так они и стояли до сих пор в низинах, качались в каналах и будут стоять ещё столько же, пока снова не сменятся ветра.
Даржа с повисшими, по-старчески мягкими шипами просочилась в дверь, одновременно и такая большая, и такая ловкая, и уставилась на него. Глаза у неё были всё ещё яркие, и синее пятно выступа на шее светилось в упавшем из окна луче. Не прикрытое стыдливо, как у других, а прямо заявляющее: даржа знает, кто она есть и сдаваться не собирается.
Пусть и вытеснили её, уже наверное утратившую былую плодовитость, на обочину. В этот стиснутый кособокими домами бедного района пансион ухаживать за такими же — выдавленными на обочину.
— Мой товарищ, — сглотнув, сказал Раховил, — Эшир Ёогнют…
Назвал его настоящее имя и, кажется, даже хотел добавить «капитан», но чёрная слюна снова проступила в уголках рта.
Они потеряли свои имена в обмен на право вернуться к своим жизням, на жалкую пенсию и пародию на былое признание. Согласились существовать внутри морали. Признать, что быть огнем стыдно. Может статься, теперь бы Эшир принял и другое решение, но тогда… тогда сделал то, что сделал. Казалось, что это единственный приемлемый выход: затаиться, пока не сменится ветер. Но зато остаться в столице, рядом с теми, кого знал многие годы.
Казалось, это притворство — всё то же продолжение его службы республике.
Даржа вытирала лицо Раховила точными, аккуратными движениями, и вслед за её плечом двигалась спина, будто то было слабое эхо старого танца, те же качания, едва заметные намёки на те же повороты — всё то же.
И Эшир бы подумал, что ему кажется, что правы университетские хваты и крикливые газетные речи: у всех огней и у него тоже в голове есть нечто, что делает их уязвимыми перед «половыми безумием». Да вот только даржа-сиделка нет-нет да смотрела на него, и в янтарных глазах он легко читал воспоминания о том, как всё было раньше.
И в тот момент они с даржей были будто бы старые заговорщики, чей маленький мятеж обречён неизбежно. Но всё равно Эшир ощутил тепло в груди — эхо забытого уже. Ненужного.
Признание, что вовсе он не изгой, чья природа не оставляет ему шанса на бытие нормального вёрта. Нет, он тот — кто он есть.
Огнь.
Вспыхнуло это тепло и погасло, стоило ему по дурно пахнущей, сырой лестнице выйти на пыльную улицу. Дождя не было третью неделю, столица дышала застоявшимися нечистотами и клочьями туманов, и каждый больной лёгкими в эти дни обессилил от кашля.
Как бедняга Раховил.
Нищий пансион, в котором тот неизбежно закончит свои дни, стоял напротив паршивенького театра. Из тех, куда не приведёшь кого-то из семьи, разве что тайного спутника, который и выступает ровно в таком же театре, только на другой окраине.
Здание было выстроено век назад, не меньше, с портиками и фальшь-колоннами, орнаментом из шипов и вытащенных теперь синих стекляшек — остались только пустые гнёзда. Обветшало оно, облезло, покрылось уличной грязью и чёрными следами от пыхтящих локомобилей. Но гордо растянутое по портику полотно было раскрашено ярко. Вроде бы смутные силуэты, однако многозначного толкования не допускают: всяк понимал с первого взгляда, на что же это намёк.
И с виду невинное название «Ночные цветы» вкупе с силуэтами обещало… то, что обещало. Чем сильнее запреты, чем злее неодобрение, тем ярче ответ. Пусть срамные спектакли, действие которых неизбежно заканчивалось изображением танца, и мыкались по паршивым театрам, да только шли всё чаще. Эшир ощерился, обнажив челюстные пластины: когда его совсем забудут, задвинут так далеко, что даже на стыдные, но необходимые ночи звать не будут, он всегда сможет попроситься в труппу вот такого театра. Не так-то много там, должно быть, настоящих огней, играют их вставшие друг другу на плечи речи, писклявыми голосами изображающие вибрации, издать которые способен только истинный огнь в расцвете сил.
Песнь, пробуждающую каждый выступ у каждого вёрта в округе.
Эшир неспешно брёл по пыльному району, и здесь перед ним ещё расступались, глядели вслед: он чувствовал это и знал, если обернётся, то уже никого не увидит. Но тут вёрты не так хорошо понимали мораль. Простые, с грубыми манерами и животными желаниями, пленники плотских позывов, такими были они в глазах образованных слоёв общества. Гордых своей утончённостью и стыдливостью. Своей благообразностью.
И своей благоразумностью.
И как должно быть они ночами страдали в своих стыдливых и благообразных постелях, мечтая об истинном соединении. Эширу нравилось так думать. Его маленькая попытка реванша, хотя бы воображаемого.
И на самом деле он не знал наверняка, страдают они или же университетская наука изобрела способы исправить и это. Подтянуть слабую плоть к требованиям стойкого духа.
Невидимая в иные дни черта между районом победнее и кварталами, где обитали приличные вёрты, в это время была вполне заметна: закончилась пыль и грязь, и с чёткой ровной границы потянулись влажные мостовые и тротуары. Здесь жители могли позволить себе оплачивать помывку улиц. Разбрызгивающий воду локомобиль, за которым тянулась огромная щётка, всё ещё был виден у следующего перекрёстка. Как раз направлялся в сторону дома Эшира.
Не только чистые улицы отличали эти кварталы: здесь на огней старались не смотреть. Отворачивались испуганно, столько только случайно упасть на Эшира взгляду: огнь, соблазн во плоти, насмешка природы, заставившей вёртов пасть так низко. И препятствие на пути к чистоте и совершенству.
И он, зная, кто он для них, выпрямился, расправил плечи, так что зазвенели шипы, и пошёл прямо по середине тротуара. Пусть разбегаются, если хотят, он не свернёт. В конце концов, горделивый променад да переглядывание с пожилой даржей — вот и всё, что он себе позволяет. Ему прощают эту слабость, он всё-таки огнь, дурное у него в крови. К тому же демонстрация шипов — сущая мелочь. На фоне злодейских деяний остальных: от публичного обнажения половых выступов — а и то и вовсе эрегированных сияющих нижних языков! — до попыток создания дикарских общин где-то на краю республики.
Эшир же просто иногда вспоминает, кем родился на свет.
Он обогнал чинно вышагивающую даржу с двумя серьёзными ребятишками. Ничуть не похожая на сиделку Раховила, молодая, движется медленно, чинно. Эти крохи точно её первый выводок. Выступ на горле даржи светил голубым так ярко, что пробивался даже сквозь плотный, туго затянутый серый воротничок. Она стыдливо и испуганно отвела глаза, стоило только Эширу встретиться с ней взглядом. Дети же, наоборот, уставились на него с недоумением и почти восторгом. Едва ли они часто встречали огней, даже собственного перво-отца, его уж точно прятали от них. И уж точно скрывали, откуда на самом деле берутся маленькие вёрты.
Что рождение начинается с дикарского безумия, ритуала, подобающего разве что необразованным грубиянам из северных колоний. В тех колониях творится такое… о чём детям тоже не рассказывают.
Он почти намеренно чуть-чуть сместился влево, поближе к дарже, едва заметно качнулся к ней, и она испуганно шарахнулась, сбиваясь с шага.