«Большой день» Киршона
***
Итак, среди ничтожного процента людей, которые вообще слышали о существовании такого человечка, подавляющее большинство знает его, как автора текста песни «Я спросил у ясеня». Как ни смешно, мой путь к Киршону был совершенно другим. Летом 2016-го я сходил на «Римускую комедию» Леонина Зорина (автора «Покровских ворот») в театр Моссовета. Этот спектакль познакомил меня с феноменом советской драматургии, потому что это была та ещё дрянь, именно с точки зрения текста; актёры, декораторы и костюмеры отработали на отлично. Под впечатлением от увиденного, я стал читать про творческий путь Леонида Зорина. Зорин вскользь упоминал Афиногенова — забытого драматурга довоенных времён, который однажды написал пьесу «Страх» (1931) и случайно ухватил дух эпохи.
В пьесе «Страх» несимпатичный персонаж Бородин (русский биолог с мировым именем, которого по ошибке пощадили после революции, короче, недобиток) произносит монолог, где есть такие слова:
«…Восемьдесят процентов всех обследованных живут под вечным страхом окрика или потери социальной опоры. Молочница боится конфискации коровы, крестьянин — насильственной коллективизации, советский работник — непрерывных чисток, партийный работник боится обвинений в уклоне, научный работник — обвинения в идеализме, работник техники — обвинения во вредительстве. Мы живём в эпоху великого страха… Страх ходит за человеком. Человек становится недоверчивым, замкнутым, недобросовестным, неряшливым и беспринципным… Страх порождает прогулы, опоздание поездов, прорывы производства. Никто ничего не делает без окрика, без нанесения на чёрную доску, без угрозы посадить или выслать. Кролик, который увидел удава, не в состоянии двинуться с места, — его мускулы оцепенели, он покорно ждёт, пока удавные кольца сожмут и раздавят его. Мы все кролики. Можно ли после этого работать творчески? Разумеется, нет».
Афиногенов не собирался попадать в цель, но попал так, что сам не обрадовался. Я стал читать про Афиногенова, и в статье о нём наткнулся на упоминание его приятеля Киршона. (Когда над Киршоном сгустились тучи, Афиногенов, как советский человек, тут же от него отрёкся.) В статье упоминалась пьеса Киршона «Большой день», о будущей войне. Я мог пройти мимо такого? Нет. Текст, правда, попал ко мне далеко не сразу.
***
О пьесе нужно писать подробнее. Как ни странно, — я сам удивился — она мне даже понравилась, несмотря на все недостатки. Я ожидал чего-то намного более ужасного.
Но сначала скажу о Быкове.
В нашей сети самый заметный текст о пьесе — это лекция Быкова, в которой Быков, как обычно, показывает себя глупым и недалёким человеком. Нет, серьёзно, это худший образчик литературной критики, который попался мне за последние годы. Он там переврал почти всё, что мог. Начиная с того, что по его словам, пьеса написана в 1935 и поставлена в 1936 — на самом деле, в 1936 написана, в 1937 поставлена. Все оценки мимо.
«…песня «Я спросил у ясеня», которую там поют на дне рождения главной героини. Там она по сюжету влюблена в двух лётчиков, не может из них выбрать, и вот командир эскадрильи там эту песенку поет«.
Я не буду придираться к тому, что это песню поёт не командир эскадрильи, а командир авиаотряда (это разные вещи). Но это не день рождения главной героини, а праздник в честь выздоровления командира отряда. Героиня не влюблена в двух лётчиков, из которых она не может выбрать, а замужем за одним из них, его и любит.
«Это, конечно, пьеса жизнерадостная, но это тревожное, в душе довольно мрачное сочинение«.
Не знаю, зачем Быков читал эту вещь в душе. С его оценкой согласиться невозможно.
«В основе своей, «Большой день» состоит из двух актов, в первом акте, вот тут собственно, открыт будущий принцип фильма «Экипаж». В первом акте нормальная жизнь, нормальная воинская часть, в ней свои страсти, свои разборки, если угодно, своя влюбленность двух летчиков в одну красавицу«.
Упоминание фильма «Экипаж» звучит фантастически пошло. Это всё-равно, что сказать: это произведение о будущей войне, в котором поначалу войны нет, а потом она всё-таки начинается. Гениально! Влюблённость двух лётчиков в одну красавицу — это уже лучше, чем женщина, которая «не может из них выбрать», но в пьесе речь по-прежнему идёт о том, что она счастливая жена одного из них, а второй в неё безнадёжно влюблён.
«А параллельно происходит страшное нагнетание напряжения — фашисты в любой момент готовы нанести провокацию«.
Фашисты появляются только в последней трети текста. До этого мы знаем об их существовании только потому, что они упомянуты в списке действующих лиц. Никакого параллельного нагнетания напряжения нет. Если бы сцены мирной жизни перемежались сценами с фашистами и их военными приготовлениями, тогда было бы параллельно. Герои готовятся к войне, это правда. Но это не является источником драматического напряжения.
«Действительно, и у Шпанова, и у Киршона все развивается по общему сюжету. Сначала провокация на границе. Потом наши летчики немедленно отвечают. Потом восстает немецкий пролетариат, потом к нему присоединяется всемирный, и большой день — это день нашей победы«.
Опять же. Я не буду говорить о том, что лётчики отвечают не сразу, хотя это важный сюжетный момент. Но в пьесе нет восстания немецкого пролетариата (есть один дружественный немецкий коммунист), тем более нет никакой всемирной революции.
[Впрочем, тут не один Быков ошибся. «Пьеса, написанная по личному указанию Сталина, рассказывала о первых днях будущей войны: на Советский Союз неудачно нападает враг, в котором легко угадывалась гитлеровская Германия, но уже на следующий день советские войска переходят в решительное наступление, а по всей Европе вспыхивает коммунистическая революция«.]
Большой день — это не «день нашей победы», а день начала настоящей войны. СССР в пьесе официально объявил Германии войну через сутки после «провокации», то есть бомбардировки советских городов («сотни погибших») немецкими самолётами. Пьеса заканчивается началом советского наступления.
Ещё раз. Упомянутый в пьесе «большой день» — это день, когда Сталин даст приказ о начале войны. «Одно только слово пусть скажем нам Сталин, и вылетят соколы славной страны«.
Кожин. Я, Епифан Захарыч, честно тебе говорю. Скучно мне. Воевать нам пора. Засиделись. Армии, между прочим, нельзя долго не воевать.
Лобов. Дурень ты, что ж мы для тебя войну начнём, что ли?
Кожин. Не для меня. Для всех. Пора, Епифан Захарыч. Понятно? Я, когда в газетах читаю, как нашим ребятам, лучшим ребятам, топором головы рубят, как наших ребят из пулемётов расстреливают, я спрашиваю, — долго ещё ждать? Я, Епифан Захарыч, каждого убитого имя в книжку записываю, большой у меня счёт накопился. Я хочу, чтоб скорей день наступил, когда я мог счёт предъявлю. Это будет большой день. Понятно?
Кожин произносит и последние слова пьесы: «Мы наступаем, наступает большой день!» Как это можно было не заметить?
«В чем мораль нехитрая этой пьесы? Да, сегодня мы люди не без недостатков, сегодня у нас есть и свои карьеристы, там есть свои карьеристы, это еще до теории бесконфликтности«.
С этой фразой плохо всё. Во-первых, мне показалось, что Быков плохо представляет себе, что такое «теория бесконфликтности» в советском контексте — «теория, направленная на смягчение классовых противоречий», «гнилая и правооппортунистическая теория о «затухании классовой борьбы»».